Ацидантера (II часть)

Сквозь приоткрытые веки в полумраке затенённой плотными шторами комнаты он увидел склонившуюся над книгой хрупкую девичью фигуру, сидевшую в кресле у стены напротив. Сердце пустилось в бешеный галоп, Андрей захлебнулся от зашкалившего счастья. Боже, неужели весь этот ужас, весь этот бред ему просто приснился, и не было никакой войны, разлуки, страданий, боли, потерь? Он порывисто приподнялся, в это мгновение тысячи разъярённых ос взвихрились в его воспалённом мозгу, кроваво-золотистые всполохи пронзили глаза. Девушка, отбросив в сторону книгу, подхватила его, уже оседающего на пол. Над Андреем склонилось кареглазое, обрамлённое короткостриженными тёмными волосами, совсем не Алькино, лицо.

— Кто вы?

Девушка прикоснулась ладонью к его губам, будто запрещая ему разговаривать, помогла подняться с пола, усадила на кровати, поправила подушку под его спиной. И только после этого медленно, будто подбирая слова, сказала:

— Меня зовут Мари. Я ваш друг. Не бойтесь, всё хорошо. Вы больны и очень слабы. Вас привезли сюда наши друзья. Как вас зовут?

— Значит — это не бред, — устало вздохнул он. — Я Андрей. Андрей Орлов.

— Вы сбежали из концлагеря?

— Да. Вы говорите по-русски. Где мы?

— Мы во Франции. Я русская, мои родители эмигранты, они бежали из России после революции. Андрей, вы ничего не бойтесь, мы поможем вам. Когда немного окрепнете, наши друзья сделают документы и переправят вас в Швейцарию. Там вы будете в безопасности.

— Я не могу. Нет, не могу, я должен воевать. Я не буду отсиживаться, ожидая конца войны. Вы можете помочь мне связаться с партизанами? Я знаю, они здесь есть, я встречал их в концлагере.

— Пока это невозможно. Вам нужно набраться сил. — Мари вышла и через несколько минут внесла в комнату большой никелированный поднос с чашкой душистого бульона — Кушайте. Луи привозит молодую баранину, так что вы быстро пойдете на поправку.

Девушка аккуратно приподняла Андрея, поправила подушки под его головой и подала ему бульонницу.

— Я не калека, не нужно так за мной ухаживать. Справлюсь, — мотнул головой Андрей, отпивая горячий, золотистый бульон. — Спасибо. — Он поднял взгляд на девушку и в то же мгновение оцепенело застыл, увидев своё отражение в блестящем подносе, который Мари продолжала держать в руках, прижимая к своей груди.

Андрей зажмурился, потом снова посмотрел на своё отражение, словно надеясь, что всё увиденное им окажется временным наваждением. Желтовато-серые впавшие щёки покрывала щетина, по скуле от виска к шее помятой салфеткой тянулся фиолетовый шрам, оставленный ожогом, а бесцветные глаза измождённого седого старика глубоко ввалились. Он откинулся на подушку и закрыл их. Слёзы крупными каплями сползали к уху и, на мгновенье задержавшись на мочке, скатывались на белую кружевную наволочку. Плакал Андрей молча.

— Сколько вам лет? — спросила Мари.

— Девятнадцать, — глухо ответил Андрей.

— Девятнадцать? — переспросила девушка. — Боже, как мне? Неужели? Что же они с тобой сделали! — незаметно для себя переходя на “ты”, Мари нежно погладила его плечо. — Ничего, скоро поправишься. Приготовлю ванну, сбреешь щетину и снова помолодеешь. Всё наладится. Вечером придёт Николь, наш доктор. Помнишь, как ты сюда попал?

— Смутно. Помню старика у костра, большую собаку. И дальше — провал. Какое сегодня число?

— Десятое августа. К ферме Луи ты вышел на рассвете восемнадцатого июля. Две недели назад Николь на своей повозке с двойным дном перевезла тебя ко мне, всё это время ты бредил, звал Альку и Егора. Тебя искали эсэсовцы. Луи придумал изобразить, что тебя растерзали волки, немцы поверили. Так что пока можешь ни о чём не волноваться. Чуть позже мы сделаем тебе документы и решим, как быть дальше. Набирайся сил. И, если хочешь, расскажи мне о себе. Откуда ты? Я родилась здесь, во Франции, но всё равно очень скучаю по России. Родители всегда с такой теплотой вспоминают о ней. Как ты попал в концлагерь? — Мари говорила быстро,словно боялась, что Андрей не дослушает её и снова впадёт в забытьё, и потому волновалась, отчего её акцент ещё более усилился.

— Твои друзья могут достать оружие? Я не могу отсиживаться в комнате у девчонки, когда идёт такая война.

ГЛАВА 9

Двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года во время утренней поверки в концлагере один из офицеров гарнизона вдруг, будто споткнувшись, всплеснул руками и рухнул на отполированную тысячами ног гранитную брусчатку плаца. Проведённое в этот же день расследование результатов не принесло — никто из охраны не стрелял. А вечером, на закате из вышки серо-зелёным мешком картошки выпал охранник, перевалившись через колючую проволоку ограждения. Напарник, выбежавший к нему из будки, отправился следом.

Очевидным стало, что на охоту вышел снайпер. Теперь ежедневно то там, то здесь, пуля, словно жгучий свинцовый шершень догоняла очередную жертву, впиваясь ей точно в сердце. Прочёсывание леса с собаками ничего не дало; никаких следов немцы обнаружить не смогли. С пробитыми колёсами или с застреленными водителями летели под откос грузовики с солдатами охраны, взрывались бензовозы с топливом, продолжали падать на плацу офицеры гарнизона, и в то же время в дуплах деревьев или под камнями в карьере узники лагеря неожиданно находили заботливо припрятанные кем-то лекарства, хлеб, овечий сыр, варёные баранину и картофель.

Вновь назначенный комендант лагеря Йозеф Крамер объявил за голову снайпера вознаграждение в размере десяти тысяч рейхсмарок. Стрелок же был неуязвим. Пасмурным апрельским утром только чудо спасло доктора Хирта. На поверке он наклонился к своему догу и в тот же миг с его головы слетела продырявленная пулей фуражка. Теперь в охране лагеря никто и нигде не мог быть уверен, что не станет мишенью беспощадного охотника. Эсэсовцы ответили террором, и за каждого убитого охранника стали казнить двадцать узников, а за офицера — пятьдесят. Эта мера остановила стрелка, однако продолжали сыпаться под откос немецкие эшелоны с боевой техникой, взлетать на воздух грузовики вермахта и мосты. Каждое дерево в лесах, каждый куст, каждый валун теперь вселяли в нацистов смятение и ужас. Партизаны были вездесущи, неуловимы и беспощадны к врагу. После высадки в Нормандии американских и британских войск французская земля загорелась под ногами гитлеровцев.

Двадцать третьего ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года под натиском американского “Шермана” с треском рухнули опутанные колючей проволокой ворота концлагеря Натцвейлер-Штрутхоф. Охрана сдалась без боя. Эсэсовцы сложили оружие и, понурив голову, сидели возле стены казармы охраны, безучастно следя за происходящим. С брони танка практически на ходу спрыгнул высокий, седовласый мужчина в гражданской одежде. Прихрамывая на правую ногу и не обращая никакого внимания на охранников, он бежал впереди танка, указывая водителю дорогу к лабораторному корпусу.

— Где Хирт? Где эта сволочь? — схватив за грудки попавшегося ему на пути санитара на ломаном немецком выкрикнул Андрей.

— Я не знаю, его здесь нет. Он уехал два дня назад. Только не убивайте, я всё расскажу. Я санитар, я узник. Ящики с музейными экспонатами Хирт приказал погрузить в машины, а всё остальное, что хранилось в подвале лаборатории, сжечь.

— Опоздали, на пару дней опоздали! — Андрей выругался.

Со всех сторон к танку уже спешили, ковыляли, ползли истощённые, измученные голодом и неволей люди; они плакали, гладили дрожащими пальцами пышущую жаром броню, обнимали американских солдат, целовали им руки.

— Свобода, свобода, спасибо, спасибо! — доносилось отовсюду на всех европейских языках.

Андрей шёл по территории лагеря, вглядываясь в лица людей. Ни одного знакомого, никого... Надолго здесь не задерживались. Нацисты бесчеловечны. Муторная вонь нечистот, разлагающейся плоти, горелого мяса всколыхнули гнетущие воспоминания. Андрей присел на корточки возле стены шестого барака, закрыл глаза. Вспомнились последние дни в плену. “Егор, я вернулся… Ты видишь меня? Я знаю, ты помогаешь мне. Помоги мне вернуться домой, к моей Альке. Помоги…”.

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 1

Дубовые перекладины рамы, выкрашенные белой, уже слегка растрескавшейся эмалью, словно перекрестье прицела сходились на уровне глаз, а дальше — там, в заоконье — накладывались на массивную гранитную фигуру вождя мирового пролетариата. Накладывались ровно под призывно вытянутой рукой, в области его каменного сердца. Алька неподвижно стояла у окна, в который раз прокручивая в голове свой план. На первый взгляд всё было достаточно просто, но почему-то внизу её живота словно ворочался ледяной булыжник и руки окоченели и мелко дрожали. Наконец, отчаянно выдохнув, она решительно сдёрнула с вешалки куртку, надела её, накинула на голову капюшон. Сунула в карман детский металлический совок, полиэтиленовый пакет, обула потрёпанные кеды. Ещё на секунду задумавшись, не глядя взяла с лакированной, покрытой вязаными кружевными салфетками этажерки учебник и решительно захлопнула обитую коричневым дерматином дверь. На её выпуклой спинке гвоздиками с рифлёными шляпками было набито восходящее из нижнего левого угла солнце с длинными, диагонально расходящимися лучами. Алька привычно быстро сбежала по обшарпанной деревянной, скрипящей каждой ступенью лестнице. За спиной громко хлопнула, взвизгнув ржавыми петлями, покосившаяся фанерная дверь их двухэтажного старинного флигеля.

Когда-то очень давно, лет сто назад, в этом доме располагались хозяйственные помещения большой барской усадьбы: прачечная, столярная мастерская, каретный сарай и конюшня. Наверху, в мансардных комнатах, жила обслуживающая господ челядь. После революции поместье национализировали и несколько лет в графском доме заседал ревком; затем туда заселилась рабочая молодёжь, увлечённая идеями строительства светлого коммунистического мира, создав один из первых в СССР домов-коммун.

В начале тридцатых годов апологетов обобществления быта публично осудили и признали вредителями, а организаторов общежития на чёрных воронках быстро отправили в места не столь отдалённые. Вскоре под сводчатыми потолками бесконечных анфилад и бальных залов, перегороженных фанерой и досками на отдельные комнаты, зазвенели детские голоса. Сюда, во вновь открытый приют, посчастливилось попасть детям с вымирающего от голода Поволжья. Под липами старого парка прошло их детство, здесь же, в разросшемся вокруг усадьбы посёлке, многие из них остались насовсем, получив профессию и создав семьи. В годы войны детдом успели эвакуировать в Ташкент, а в опустевшем здании развернули военный госпиталь. Линия фронта пролегла в полусотне километров от этих мест и по счастливой случайности ни одна бомба не взорвалась в окрестностях бывшего дворянского гнезда. Война отгремела, а госпиталь продолжал работать ещё долгое время: через умелые руки врачей, медсестёр и санитарок прошла не одна тысяча инвалидов. Тогда же часть здания перепрофилировали под интернат для ветеранов, потерявших не только руки и ноги, но и свои семьи. Постепенно все они, как говорила Вера Ивановна, переселились “на крестовые хутора” — тихое сельское кладбище на окраине парка, на зелёном взгорке в излучине неширокой, заросшей кувшинками речушки. Персонал больнички продолжал врачевать местных неизбалованных цивилизацией жителей.

Алька торопливо обогнула пруд, пробежала по боковой алее, вышла на главную. Сбавив шаг, медленно, будто прогуливаясь, направилась в сторону больницы, обошла клумбу, заросшую высокими георгинами, пока ещё цветущими разноцветными шарами и звёздами, вдохнула горьковато-полынный аромат бело-розовых игольчатых астр и нежно-лиловых октябринок. Сдерживая сердцебиение, присела на садовую скамью с извитыми чугунными лапами, невероятным образом уцелевшую здесь ещё со времён галантных кавалеров и окринолиненных барышень. Невидящим взглядом Алька некоторое время смотрела на страницы наугад взятой с полки книги. Монумент вождя с простёртой в светлое будущее дланью укоризненно нависал над Алькой, тень его всё удлинялась и наконец графично расползлась по округлым ступенькам парадного входа в больницу, головой упёршись в колонну, и легла к ногам одного из обшарпанных жизнью и временем атлантов. Статуя Ильича появилась здесь в конце двадцатых годов, а раньше на изящном светло-сером постаменте стояла молочно-розовая мраморная копия античной Гебы, гармонично вписываясь в ансамбль старинной русской дворянской усадьбы.

Не поднимая головы от книги, Алька проводила взглядом вышедших из здания людей. Закончился еще один рабочий день, и, тяжело переваливаясь на отёкших ногах, заковыляла по аллее парка вечно чем-то озабоченная Марья Дмитриевна, сестра-хозяйка больницы; рядом с ней по-гренадерски вышагивала повариха тетя Варя — высокая, осанистая, с крупными мужскими кистями рук. В отблесках заходящего солнца фантастическим фиолетовым одуванчиком светилась её химически-кудрявая шевелюра. Чуть поодаль по вымощенной отшлифованными булыжниками дороге цокала каблучками процедурная медсестра Любочка. Алька подружилась с ней прошлой весной. Почти ровесницы, девушки делились своими секретами, планами на будущее, книгами. В больнице Любочка была любимицей и у коллег, и у пациентов. Несмотря на юность и очень малый опыт, она оказалась на удивление сноровистой. Её хрупкие, почти прозрачные пальчики безошибочно и безболезненно находили даже самые тонкие и увёртливые вены, а звенящий колокольцами голос успокаивал и вселял оптимизм.

— Да вы чё, какой француз? У нас тут не Франция. Не дурите мне голову, она и так дурная. Некогда мне с вами тут беседы водить. Идите отсюда подобру-поздорову, нечего здесь шляться.

— Слышь, калоша худая, я тебе не понятно сказал? Последний раз спрашиваю: был здесь мужик с бородкой?

— Это ты кому грозишься? Мне? Да я щас внуку позвоню, он быстро и француза твоего, и тебя найдёт!

— А внук твой кто будет? — напрягся второй.

— Оперативник он. В угрозыске служит. Таких, как ты, он на раз-два берёт. И меня он в обиду не даст, у любого спроси.

— Ладно, замётано. Считай, что нас тут не было. Ты только внуку-то не говори ничего, ладно?

— Топайте отсель, пока целы.

Когда ночные пришельцы, не оглядываясь, ушли, Вера Ивановна перекрестилась, не выпуская из руки корцанга и быстро заперла входную дверь.

— Кому надо — постучат, а всем остальным нечего здесь шляться.

Алька тенью выскользнула в коридор, прижалась к Вере Ивановне.

— Как же я испугалась. Неужели тебе не страшно было?

— Я своё отбоялась, девочка моя. Сначала, когда от карателей в лес драпали, а потом — когда от своих Ольку в болотах прятала. А уж эту гопоту бояться? Пусть они теперь за свою шкуру трясутся. Да с этими урками только по-ихнему и нужно разговаривать, они человеческой речи не понимают. Ну, а что ж нам с туристом-то делать? Не было печали, свалился на голову.

— Может, дяде Серёже позвонить?

— Для начала спрячем понадёжнее. Принеси-ко из шкафа халат, да выбери, какой побольше, маскарад будем устраивать, — подмигнула Вера Ивановна. — И коляску прикати, бабушка-то у нас ходить не умеет, старенькая она.

Не включая в комнате свет, Вера Ивановна помогла незнакомцу надеть поверх плаща больничный фланелевый халат, по самые глаза повязала белый в голубую крапинку ситцевый платок и усадила в инвалидную коляску.

— Ох, что-то старушка наша небритая, — засмеялась Алька, — непорядок. Сидите, мы вас сейчас прятать будем. Есть тут один будуар, вам понравится.

Петляя по узким переходам, они вскоре оказались в глухом, без окон, коридоре. Вера Ивановна порылась в кармане, извлекла связку ключей, отперла дверь, щёлкнула выключателем.

— Вот здесь до утра побудешь, а завтра решим, что дальше делать. Располагайся, турист, здесь мой кабинет, сюда никто не придёт.

Это была небольшого размера кладовка без окон с выкрашенными зелёной краской стенами и сплошь заставленная матрёшками вёдер, коробками, стеклянными бутылями. У стены на гладильной доске высилась горка постиранных простыней и массивный утюг с перемотанным чёрной изолентой проводом. В дальнем углу, возле стеллажа со стопками постельного белья стояла накрытая серым солдатским одеялом колченогая кушетка с тощей подушкой. На голубой фанерной тумбочке под марлевым лоскутком на тарелке лежал маленький кипятильник и перевёрнутый кверху дном гранёный стакан.

— Голодный поди, сейчас сообразим чего-нибудь.

— Воды бы. Пить хочется. Побегать пришлось сегодня.

— А по говору ты вроде и впрямь не местный. Эстонец, что ли?—пытливо спросила Вера Ивановна.

— Нет, не эстонец. Француз я.

— Вот это чудеса! Француз? А по-нашему где ж научился так хорошо говорить? Не пудри мне мозги, а то и правда Володьке — внуку— звонить придётся.

— Не переживайте, я сейчас всё объясню. Я действительно француз, но корни из России. Зовут Пьер, по-русски Пётр. И паспорт у меня в порядке. Только портфель бы найти, я его под памятником оставил. А там всё: и фотографии важные, и документы.

— Ну, за портфелем сейчас ходить не стоит, вдруг твои закадычные “дружки” поблизости отираются. До утра по кустам шарить никто не будет, а на рассвете я дорожки подметать пойду, вот незаметно и поищу в клумбе.

— Вы плащ вот сюда повесьте, на крючок, — Алька указала на дверной косяк. — Располагайтесь.

При свете неяркой электрической лампочки Алька наконец-то рассмотрела неожиданного гостя.

Тёмно-синие джинсы и серый, тонкой шерсти, свитер подчёркивали стройную, подтянутую фигуру мужчины; густые, тёмные с проседью волосы, словно припорошенные инеем, обрамляли высокий лоб, прорезанный тремя глубокими морщинами, мягкая бородка и прямой нос делали его похожим на ожившую статую атланта, подпирающего крыльцо больницы. А глаза...Ах, как дрогнуло Алькино сердце, когда встретились они взглядом. Насыщенно-коньячного цвета, смеющиеся тонкими лучиками морщинок, с пушистыми, по-девичьи длинными ресницами… Будто всю жизнь видела их перед собой, такими знакомыми и до боли родными показались они Альке.

— Мы с вами уже встречались где-то? — смущаясь, спросила она.

— Вряд ли. Ну, может в Нанте. Или в Париже? — Мужчина мягко улыбнулся.

— Шутите. Я там никогда не бывала — где мы, и где эта Франция. Только во сне разве.

— Жизнь длинная. Чудеса случаются. Я сам до недавнего времени не надеялся, что смогу приехать в Россию, в Москву и, тем более, сюда.

— Ну, в Москву-то я понимаю, столица всё-таки. А к нам вас чего занесло, в нашу глухомань? Что у нас здесь смотреть?

— Человека я одного ищу, женщину.

— Всё за русскими невестами гоняетесь? — нахмурилась Алька.

— Нет, я сюда не за невестой приехал. Да и женщина эта даже не догадывается о моём существовании. Длинная эта история, запутанная.

— Аля, разговоры потом будем разговаривать. А сейчас, как в сказке: ты гостя сначала накорми, напои, баньку истопи да спать уложи, а потом уже и расспрашивай. Сходи в кабинет к Михалычу, принеси оттуда графин с водой, тут стаканом не обойдёшься. Вот постельное бельё. — Вера Ивановна протянула мужчине наволочку, пару видавших виды простыней с надписями “Минздрав” и синими печатями “Оплачено” и потрёпанное вафельное полотенце, серое от бесконечных стирок в дезинфицирующих растворах. — Бельишко-то у нас, стыдно сказать, десятый год в ходу, позабыли уже, когда в последний раз новое получали. Вот, чиним-латаем-перелатываем. Вроде и войны в стране нет, а жить стали не в пример хуже, чем двадцать лет назад. Но ты не брезгуй, всё после стирки в автоклаве прожарено, всё стерильное. Рядом туалет, там и умыться можно. Мы с Алей пойдем чего-нибудь покушать организуем.

Пока возвращались в приёмное отделение, Вера Ивановна приобняла Альку

за плечи.

— Натерпелась страху? Да, как под памятником оказалась-то?

Алька покрылась коралловым румянцем, потупила глаза, тяжело вздохнула:

— Я луковички ацидантеры искала. Маме на могилку посадить.

— Ой, горе ты моё луковое! Да мы ж через неделю всю клумбу перекапывать будем, георгины убирать. Там этих луковиц ведра три будет, всё кладбище засадить можно. И в зиму не сажают их, помёрзнуть могут. Весной, к пасхе, и посадим тогда.

В это время кто-то настойчиво забарабанил в окно. Вера Ивановна приподняла занавеску, прильнула к стеклу, вглядываясь в темноту.

— О, Пашка пожаловал, будто услышал. Сама про нашего гостя незванного дома расскажешь.

Через несколько минут Вера Ивановна вернулась в кладовку и принесла на шоколадно-коричневом пластмассовом подносе два стакана холодного кипячёного молока с желтовато-кремовыми пеночками на его поверхности, несколько ломтиков уже зачерствевшего чёрного хлеба, блюдце со щепоткой заварки и тремя кусочками рафинада.

— Вот, угощайся, чем богаты, уж не обессудь. Скудные времена настали, больничка наша на последнем издыхании — ни лекарств, ни продуктов. Вертимся, как можем, а как будет дальше — никто ничего не говорит. Зато у нас демократия теперь и хошь её грызи, хошь на сухари намазывай. Вспомним мы ещё Брежнева, ох вспомним. Да поздно будет. Вон, докатились до чего — танки в Москве, свои по своим стреляют. Господи, что ж такое уделалось-то? А ты не стесняйся, кушай и отдыхай. Все разговоры до утра оставим, оно всегда мудреней ночи. У меня выходной завтра, будет время всё обговорить.

ГЛАВА 5

Утром, едва занялся рассвет, Вера Ивановна вооружилась граблями, метлой, тележкой и отправилась подметать дорожки вокруг больницы и памятника. Огляделась вокруг, незаметно юркнула под георгины, и уже через минуту тяжелый кожаный портфель оказался в тележке под ворохом листьев.

— Слава Богу, нашла. — с облегчением вздохнула Вера Ивановна.

Француз не спал, и, судя по всему, не ложился совсем; он задумчиво шагал по комнате. На тумбочке стояли чисто вымытые стаканы и блюдце.

— Спасибо за ужин, мне кажется, я ничего вкусней не пробовал ещё. И за портфель спасибо, теперь мне проще будет всё вам рассказывать.

— Чем смогу, помогу. А что не знаю, у других спросим. Я петушка аннулирую — уже подросли летошние, да к обеду борща наварю. У тебя там, в твоей Франции, борщ-то поди не готовят?

— Не готовят, — засмеялся Пьер. — Французы, что с них взять.

По коридору, на ходу надевая белый халат, размашистым шагом двигался высокий плечистый мужчина.

— Сергей Михайлович, — представился он, протягивая широкую крепкую ладонь. — Здравствуйте, Пьер. Я уже в курсе ваших вчерашних приключений. Пойдёмте ко мне в кабинет, там удобней разговаривать будет.

— Вот всю ночь думал, с чего начать. Я так долго шёл к этому моменту, можно сказать всю жизнь, а сейчас растерялся. Но, тем не менее, от чего-то нужно оттолкнуться. Зовут меня Пьер Арно. Родился и вырос во Франции. Своей профессией и, можно сказать, образом жизни, выбрал русский язык, русскую культуру и её влияние на культуру Франции. Докторскую диссертацию защитил на тему роли советских военнопленных — участников Сопротивления в борьбе с немецкими оккупантами на территории Франции в годы Второй мировой войны. Такой выбор не случаен. Да, в общем-то, и выбором это назвать нельзя, оно как-то само-собой сложилось, всем образом жизни нашей семьи. Мои родители — русские, волею судьбы, если выразиться пафосно, выброшенные штормами русской истории на берег Франции. Мама родилась уже в эмиграции, но всю жизнь мечтала вернуться в Россию. С моим отцом они встретились во время войны, в сорок третьем, после его побега из концлагеря. Вот об отце я и хочу многое узнать сам и многое поведать женщине, любимой им до последнего его дня. Для неё я привёз письмо отца, которое он писал ей, но так уж сложились обстоятельства, что отправить его он не смог.

— Так кто ваш отец?

— Мой отец — Орлов Андрей Фёдорович. До войны он воспитывался в детском доме в вашем посёлке. Отсюда в июле сорок первого он ушёл на фронт. А ищу я Третьякову Альбину Сергеевну, тоже воспитанницу этого детского дома, его одноклассницу.

— Про детский дом и его воспитанников я мало что знаю. Марья Дмитриевна, наша сестра-хозяйка, сможет помочь.

Пока Пьер доставал из портфеля папку с документами, в кабинет главврача тяжёлой поступью вошла невысокого роста пожилая женщина, испытующе покосившись на незнакомца.

— Здравствуйте. Звали?

— Доброе утро. Да, Марья Дмитриевна, звал. Присаживайтесь. Помощь ваша нужна. Познакомьтесь, это Пьер Арно, наш гость из Франции. Он ищет информацию о выпускниках детского дома довоенного периода. Может, вы что-то вспомните.

— Что можно у нас искать? Тень отца Гамлета разве что. Сколько лет прошло, за это время никто про детдом не вспомнил. Да и к чему это быльё ворошить?

— Тем не менее, может вы что-то знаете об Орлове Андрее Фёдоровиче?

Марья Дмитриевна выпрямилась, собралась, как перед прыжком, в прищур своих пронзительных тёмных глаз внимательно посмотрела на Пьера. Рука в кармане белого халата, плотно сидящего на её фигуристом теле, нервно зазвенела связкой ключей.

— Простите, господин Чичиков, не признала вас сразу. Почём же теперь мёртвые души котируются в европах? И в какой валюте за них нынче платят, позвольте полюбопытствовать?

— Дмитревна, вы поаккуратнее со своими выражениями, не позорьте нас перед серьёзным человеком, — хлопнул ладонью по столу, словно муху прибил, Сергей Михайлович.

Пьер удивлённо смотрел на Марью Дмитриевну.

— Я ничего не понимаю.

— А что понимать? Война закончилась почти полвека назад. Об этом человеке никто никогда ни разу не вспомнил, будто и не было его вовсе. А тут вдруг является некто, называет себя французом, и какого-то лиха собирает информацию. Как в кино про шпионов. Вот только шпионить не за кем. Андрей простым солдатом на фронт ушёл и, как в мясорубке, пропал. Убили его ещё в сорок первом.

— А вам это точно известно? И похоронка была?

— Нет. Не было никакой похоронки. Сирота он был. Некому было похоронки слать.

Пьер был явно обескуражен таким поворотом в разговоре:

— А вы могли бы его по фотографии узнать?

— Откуда ж фото у вас? Не понимаю, с чего это у французов такой интерес к нему.

— Всё просто и одновременно сложно. Если в СССР Андрей Орлов — рядовой красноармеец, один из миллионов убитых на этой войне, то для Франции Андрей Орлов, он же Анри Арно — герой Сопротивления, и его именем названа школа, воинское подразделение. На его примере выросло не одно поколение.

Пьер открыл конверт, достал оттуда пожелтевшее фото, протянул его Марье Дмитриевне.

— Это снимок сделан в августе сорок третьего года. Вы узнаёте Андрея?

Мельком взглянув на протянутый снимок, Марья Дмитриевна хмыкнула.

— Я что-то не понимаю, кто тут из нас двоих идиот. Андрей ушёл на фронт в сорок первом, и было ему семнадцать лет. В сорок третьем, если б дожил, ему исполнилось бы девятнадцать. Андрюшка наш красавец был. Ростом высокий, волосы волнистые, ямочки на щеках. Чисто Алёша Попович. А этот ваш, на карточке, по возрасту явно полтинник разменял. Он больше на Фёдора похож, отца Андрея. Лысый, угрюмый, лицо, как печёное яблоко. Зэк какой-то. Пескоструйный аппарат.

— Эта фотография сделана через месяц после его побега из концлагеря. Сами понимаете, не в пансионате целый год пробыл, да и до этого горя хлебнул.

— Я думаю, что этот зэк и убил нашего Андрея, а документы его присвоил.

Пьер, будто вспоминая что-то важное, задумчиво смотрел на взволнованную, и потому раскрасневшуюся Марью Дмитриевну.

— Мурашка, — неожиданно для всех произнёс он. — Помните, как на берегу Медведицы под старой черёмухой вы с Андреем хоронили мёртвого дятла и двух жуков-оленей? И как Андрей в первом классе облил вас чернилами? Ведь только Андрей вас Мурашкой называл, правда?

Марья Дмитриевна отшатнулась, взмахнула рукой, будто отгоняя от лица назойливую муху. В наступившей тишине оглушительно звякнула упавшая на пол связка ключей.

— О, Господи, откуда вы это знаете?

— Отец маме моей рассказывал. А она записывала, чтоб ничего не забыть. А ещё вот здесь, — Пьер достал сложенный вдвое листок, — письмо Андрея к его любимой девушке. И пожалуйста, не нужно мне говорить, что вы ничего не знаете о Третьяковой Альбине Сергеевне.

— Не теребите душу ни себе, ни мне. Вам, заезжему туристу, любопытство, а для меня это — вся жизнь, — устало отмахнулась Марья Дмитриевна.

—Напрасно вы так. Альбина должна знать, что он не трус, не дезертир, не власовский предатель. Вы можете мне сказать, где она?

— Не могу. И никто не сможет, — севшим голосом еле слышно произнесла Марья Дмитриевна, — нет её. Сгинула Альбина.

— Как? Когда? — Пьер подался вперёд.

— В сорок третьем. Больше ни о чём не спрашивайте.

Пьер оглушённо молчал, прижимая к груди раскрытый портфель, будто пытаясь заслониться им от дурных вестей. Марья Дмитриевна рассеянно вертела в руках фотографию Андрея.

— Подождите, — Сергей Михайлович развёл руки, будто хотел тем самым погасить накал в разговоре, — насколько я понял, речь идёт о родителях Анны?

— Да, о них. Только вот одного не пойму, как Андрей во Франции оказался и почему после войны не вернулся? Кстати, вы о письме говорили, — повернулась Марья Дмитриевна к Пьеру, — можно почерк сверить. Альбина берегла фотографии школьные и Андрюшкино письмо с фронта. Почерк не подделаешь. У Веры Ивановны нужно спросить, она хранила все документы Альбины.

— Я могу узнать, как она погибла? И потом, вы сказали, что Анна — дочь Альбины и Андрея. Значит, она моя сестра по отцу? Где она?

— Поздно спохватился искать родню, голубок. Где ж вы полвека были, когда Альбина тут горе горевала, да за любовь свою такую страшную смерть приняла? Сергей Михалыч, увольте меня от этого разговора. Разбередили душу. У Веры спрашивайте, — уже на пороге договорила Марья Дмитриевна.

В кабинете повисла хмурая тишина. Сергей Михайлович обескураженно ходил из угла в угол, Пьер сидел, вжавшись в кресло, и как-то вдруг в одночасье осунулся и постарел.

ГЛАВА 6

Днём вся семья собралась в гостиной за накрытым льняной скатертью круглым обеденным столом. Хлопотливая Вера Ивановна за утро успела приготовить на бульоне из домашнего петуха наваристого борща насыщенно-рубинового цвета, щедро посыпанного зеленью укропа и петрушки, подала к столу блюдо рассыпчатой картошки с зажаренными до карамельного хруста дольками репчатого лука и прозрачными шкварками свиного сала. В глиняных, облитых глазурью плошках золотились янтарно-солнечные диски рыжиков, глянцевые гвоздики опят, темно-коричневые бочонки боровичков, приправленные мелко нарубленным свежим чесночком, маринованные пупырчатые огурчики и алые, словно фонариком изнутри просвечивающие, бочковой засолки помидоры. В центре стола красовался румяный, пышный, витиевато-заплетённый капустный пирог.

Аля хлопотала вместе с Верой Ивановной: ловко расставила тарелки, разложила столовые приборы, салфетки, в прозрачных креманках принесла густой домашней сметаны, ядрёного душистого хрена и острой горчицы, затем внесла запотевшую трёхлитровую банку домашнего кваса: кусочки ржаной корочки продолжали курсировать в нём вверх-вниз вместе с пузырьками углекислого газа.

— Ну, милости просим нашей деревенской снеди отведать. Как говорится, чем богаты. Всё со своего огорода, сметанку только у соседки покупаем, она корову завела на старости лет.

— Вот тем французы от русских и отличаются: там полки в магазинах ломятся от избытка продуктов, а у людей на столах хоть шаром покати, здесь же при пустых магазинах — такое изобилие. Вот они — настоящие труженики, ещё и ещё раз в этом убеждаюсь. Красота-то какая, куда уж французским рестораторам за вами гнаться! — чуть грассируя, с восхищением произнёс Пьер. — Я после сегодняшнего лёгкого, как сказала Вера Ивановна, завтрака, ещё не успел проголодаться, а тут уже такой царский обед поспел.

За столом говорили о житейском, расспрашивали гостя о французских обычаях, о том, как и чем живут простые деревенские жители.

Когда трапеза окончилась, Аля в паре с Пашкой быстро убрали и помыли посуду; все снова собрались в гостиной, за тем же массивным дубовым столом, накрытым теперь тёмно-вишнёвой бархатной скатертью, обрамлённой золотисто-желтой бахромой.

— Вы были близко знакомы с Альбиной? Вы тоже из детского дома? — спросил Пьер Веру Ивановну немного погодя.

— Не, я не детдомовская, с Альбиной в госпитале познакомилась. Девчонки наши почти ровесницы, две недели разницы, и по сменам нам удобно было, друг дружке помогали. Раненые очень любили малых, кто свистульку вырежет, кто сахару кусок сунет, кто сказку расскажет, кто убаюкает. Вот в той самой кладовке мы и жили, там два топчана поставили, из ящиков снарядных две люльки соорудили, в них Оля и Аня спали. Альбина санитаркой работала, меня к ней в пару и поставили. Ох, как её раненые любили! Кто дочкой называл, кто сестрёнкой, и она днём и ночью не отходила от них. А уж если кто безнадёжный был и помирал, так она как родного оплакивала, такое у неё сердце было. Перевязки раненым делала и каждого жалела, будто с маленькими разговаривала. Помню, один солдатик совсем плохой был, пуля через позвоночник прошла, и парализовало мужика. С горя он решил, что домой не вернётся, не хотел жене обузой быть. Так Альбина в разговоре выведала, откуда он, как его супругу зовут, и тайно письмо ей написала. С самого Дальнего Востока приехала жена того солдата и забрала его домой. Мне, говорит, не нужно, чтоб ты работал, мне нужно, чтоб ты детям ума-разума дал, чтоб сиротами они себя не чувствовали. А какая Альбина безотказная в работе была! За всё бралась, всё делала. Говорила, что после войны отдохнёт и что на фронте куда как тяжельше. А уж как Аню, дочку, любила, не передать словами. Радовалась, что она на папку своего похожа. Всю красоту, говорила, с него, с Андрея, собрала: и глаза, и ямочки на щеках, даже смех, и тот скопировала. Имя-то дочке дала в честь матери Андрея. “Вернётся, говорила, папка твой с войны и радоваться будет, какая у него красавица тут выросла”. Вот ни минуточки не сомневалась, что Андрей вернётся. “Ну и что, что писем от него нету, но и похоронку ж не прислали, значит, жив. Вернётся, говорила, не может он не вернуться. Может, раненый в госпитале каком-нибудь лежит, может, в партизанах воюет, а оттуда ж не напишешь”.

Вера Ивановна встала, вышла из комнаты. Через минуту вернулась с двумя детскими ажурными шапочками и накрахмаленной кружевной салфеткой, протянула их гостю.

— Это Альбина по ночам вязала, когда минутка выдавалась спокойная. Чтоб на дежурстве не заснуть. Бинты использованные, которые уж совсем растрепались, отстирывала и на тонкие полоски резала. Вот из них такую красоту и плела крючком. Девчонкам шапочки сотворила, хотела ещё и платья им сплести, да не успела. Вот всё, что осталось. Много салфеток раздарила, очень уж любила подарки делать, — Вера Ивановна нежно разложила их на плюшевой скатерти — и всё было хорошо, пока на нашу голову это невзгодье не свалилось. Прислали к нам в госпиталь нового начальника контрразведки. Мужик, как нам, девчонкам, тогда казалось, уже в возрасте, контуженный либо был, всё щека у него дёргалась. И на беду, глянулась ему Альбина. Стал он ей всякие знаки оказывать. Горы золотые обещал. Она ему сразу объяснила, что муж у неё на фронте и ребёнок есть. Альбина-то наша скромница была, глаза, бывало, в пол опустит, да мимо проскользнуть пытается. Только майор этот совсем стыд потерял, начал руки распускать. Видать, ещё тот крендель был и не привык к отказам. Начались у Альбины чёрные дни. Проходу ей не давал, стал собирать компромат. Только никто ничего плохого про Альбину не говорил, все в один голос её хвалили. Тогда майор где-то раскопал, что бабка Альбины по матери была немкой, и фамилия у неё то ли Блок, то ли Бланк. Сейчас уже забыла я. Сама Альбина об этом не знала, она ж маленькой в детский дом попала. Родителей-то плохо помнила, что уж о бабушке говорить. Не удивлюсь, если немецкую бабку ушлый майор сам выдумал. Ко всему прочему дотошный контрразведчик выяснил, что Андрей воевал в армии Власова и без вести пропал в Волховском котле. Стал майор Альбину шантажировать, что арестует её, как шпионку, раз она скрывала свои немецкие корни и спуталась с власовским предателем.

Вера Ивановна замолчала, потом пристально посмотрела на Альку, будто раздумывая, продолжать ли рассказ. Её искривлённые болезнью пальцы с крупными, чуть припухшими суставами нервно перебирали золотистую бахрому скатерти.

— Ну да чего уж, начала говорить, нужно всё тогда и рассказывать. Ты, Аля, уже большая, думаю, всё правильно поймёшь. Как-то днём Альбина в кладовку нашу пошла, бинты гладить. Мы бинты стирали, кипятили, а после ещё утюгом прожаривали, чтоб снова использовать можно было. Девчонки наши спали, я в палатах полы мыла. Майор Альбину выследил, зашёл в комнату и надругаться хотел. Косу на руку намотал, повалил Альбину на топчан. Одного не учёл. Утюг был тяжёлый и до красна раскалён. Вот Альбина и припечатала его к наглой сытой морде. Орал майор — весь госпиталь сбежался. Арестовали нашу Альбину. Переодеться даже не дали, прямо в разодранном халате и увели. Выставил этот подлец дело так, будто он шпионку разоблачил, а она его убить пыталась.

Побледневшая Алька пичужкой прижалась к Ольге и судорожно сжала её руку. Пьер, опустив голову, пальцем рисовал на скатерти замысловатые зигзаги и многоугольники. Голос Веры Ивановны дрожал, она будто снова переживала этот страшный момент. Пашка вышел на кухню, подал два стакана воды Альке и Вере Ивановне.

— Заставляли Альбину показать, что и начальник госпиталя, и врачи с ней в сговоре были, что раненых они специально неправильно лечили. Очную ставку устроили. Живого места на ней не было, так её били, голубушку несчастную. Никого Альбина не оклеветала, молчала на допросах. Только начальника нашего попросила, чтобы об Ане позаботился, пока Андрей с фронта не вернётся. Согласно законам военного времени, отправили Альбину под трибунал и сразу расстреляли. Где её могилка, мы так и не смогли узнать, военная тайна, сказали. Скотину же этого в чине повысили, медальку повесили и на повышение отправили. Другие судьбы калечить. Когда Альбину арестовали, начальник госпиталя, Иван Порфирич, вызвал меня к себе и попросил вещи Альбины просмотреть, и все письма, фотографии, документы, какие найду, принести к нему. На всякий случай, говорит, спрячем в надёжное место. И Аню тоже. А как уляжется вся эта история да вернётся Альбина… Только вот не судьба.

Вера Ивановна прерывисто вздохнула и, отрешённо глядя в окно, продолжила:

— Нам на общем собрании приказ зачитали. Как сейчас помню: зачитывал нам его сам Мадыго, ухмылялся так недобро. Полморды в бинтах, одним глазом на нас косил. Чисто дьявол. А два его помощника, или как ещё их назвать, уж и не знаю, внимательно на нас смотрели, изучающе. У кого какая реакция будет, кого ещё можно в шпионы записать. Выдержала я, виду не подала, как сердце моё разорвалось на кусочки. После этого я решила, что надо мне Аню к себе забрать: она ко мне привыкла, буду растить их с Олей как сестёр. Где одна, там и двое. Подговорила Шуру, она у Ивана Порфирича всеми бумажными делами ведала, и записала она Аню на фамилию Андрея, Орловой. Будто подкидыш она в госпитале. Слава Богу, что никто больше не интересовался. Мадыго перевели от нас и шумиха успокоилась.

— А Марья — это кто? — подняла голову Алька.

— Да Марья Дмитриевна же. Они с Альбиной, твоей бабушкой значит, подружки, одноклассницы были, а с Андреем так вообще с одной деревни в детский дом попали.

Пьер, хмурясь, сосредоточенно перелистывал привезённую им папку с документами. Наконец, найдя нужные, уже пожелтевшие от времени листки, пробежал по ним взглядом и спросил:

— Вы помните, как звали вашего контрразведчика?

— Да разве ж забудешь? Мадыго, Антип Пахомович. Помирать буду, а Альбину ему не прощу.

— Есть у меня вот такие официальные ответы. Я получил их, когда писал диссертацию и сделал запросы в Москву об Андрее и Альбине. В одном как раз утверждается, что Третьякова Альбина Сергеевна в июле 1943 года вышла замуж и выбыла в неизвестном направлении, а в другом, что Орлов Андрей Фёдорович пропал без вести в мае 1942 года. Оба эти документа подписал полковник КГБ Мадыго А. П. Получается, это один и тот же человек.

— Дай-ко мне глянуть. Почерк у него меленький такой был, буковочки одна к одной, будто сороконожка проползла, а в конце подписи завиток со стрелочкой. Я ни с чем не спутаю. — Вера Ивановна, протерев передником стёкла, надела очки и внимательно рассмотрела поданные ей листы. — А как же, его рука, Мадыги. Вот же зараза какая. Соврал и глазом не моргнул. А с другой стороны, поди на его совести столько душ загубленных, разве ж всех упомнишь?

— Значит, это он... А что случилось с Анной?

Аля порывисто встала, дёрнула за рукав Пашку:

— Не могу больше, — и, хлопнув входной дверью, быстро выбежала на улицу.

— Я побуду с Алькой, позовёте, если что. Мы тут на лавочке посидим. — и Пашка выскочил за ней следом.

— Слишком всё больно ещё, три месяца не прошло, как мы Анну похоронили. Острый лейкоз. И обнаружили вроде рано, и лечение проходила, а за полгода он её сожрал. Всё, что могли, мы делали, только вот время лихое выпало — ни денег, ни лекарств. Всё, что было, собрали, чужие люди последние крохи для неё несли. Она детским доктором здесь работала. И каким доктором была, скажу я вам: диагнозы ставила с первого взгляда, и анализы её слова подтверждали стопроцентно. Мечтала здесь, на базе нашей больницы, детский санаторий открыть, ради этого рябиновую аллею посадила. От Бога доктор. Даже местный авторитет свои услуги предлагал и денег давал на её лечение, только Анна наотрез отказалась. Сказала, что не нужны ей неправедные деньги, они, мол, закончатся, а позор останется. — Сергей Михайлович развёл руками. — Согласись она эти деньги хотя бы в долг взять, можно было б в клинику в Израиле попасть, там бы вылечили, но Анна и нам запретила это делать. Вот Алька и злится на всех: и на себя, и на нас.

— Опоздали мы, — сокрушённо покачал головой Пьер. — Все запросы делали по поиску Третьяковой Альбины Сергеевны, а искать нужно было Орлову. Аля в честь бабушки названа?

— Она у нас Алевтина. Не очень хорошо называть ребёнка в честь погибшего человека. Да и не именем памятен человек, а делами.

— А что же отец Али, он-то где? — поинтересовался Пьер.

— Пропал. Это самая большая загадка: рок какой-то над женщинами этого рода, что ли? — заговорила Ольга, не проронившая до этого ни слова. — Мы все однокурсники были, специализации только разные: я на терапевта пошла, мой Серёжа хирургическое отделение выбрал, Анин Миша неврологом стал — кстати, большие надежды подавал. Поженились почти одновременно, уже перед получением дипломов. Мы с Серёжей в нашу больницу распределились, а Аня к Мише уехала, в Забайкалье, но скучала очень, каждый отпуск к нам приезжала. Жили вроде дружно, она на Михаила никогда не жаловалась. У нас уже Володька в школу пошёл, а у них детей не было. Мама к ним в гости ездила пару раз, они денег на дорогу ей присылали, подарками заваливали. Потом вот в один год у нас Пашка родился, а у них — Аля, радости было — не передать словами. Мне кажется, я за себя так не радовалась, как за Аню с Мишкой. Мама тогда платьюшек нашила и в гости к ним поехала, малышку проведывать. А через два года, по весне, Михаил с друзьями на Енисей рыбачить поехали и вышла меж ними, как потом говорили, какая-то ссора, Михаил психанул и пешком к трассе ушёл. Вот с тех пор ничего про него не известно. Анна помаялась там ещё год, всё ждала, что Михаил найдётся, а потом мы с Сергеем поехали и забрали их сюда. Вместе полегче всё-таки.

— Значит, куда ни повернись, Аля везде сирота?

— Чего это сирота? — в один голос возмутились Ольга и Вера Ивановна. — Разве ж только по крови родство бывает? Мы её в обиду никому не дадим, и лучший кусок ей подкладываем. Только она принципиальная, как Аня, ни в какую не хочет, чтоб её жалели. И вы, Пьер, виду не показывайте, что всё теперь про Алю знаете. Сейчас вот Серёжа договаривается, чтоб в медицинский институт её приняли, весной они с Пашкой школу заканчивают. Хочет она, как Аня, педиатром быть. Кстати, и в Сибири родственников много, у Михаила ещё две сестры и брат живы.Отец-то его на фронте пропал без вести, и старший брат воевал, погиб уже в конце войны. Я не знаю, как там у вас, во Франции, а в нашей стране война в каждой семье отметину оставила.

— Так, обед — обедом, а без чая нельзя. Вы, Пьер, когда-нибудь пробовали наш русский чай? Нет? И не слышали? — прервала разговор Ольга и, поднявшись, выглянула в окно. Внизу, на скамейке под высокой, раскидистой рябиной, украшенной лимонно-жёлтыми пальчиками листьев и монистами коралловых ягод, словно два нахохлившихся птенца сидели Аля и Пашка. Аля отрешённо смотрела в сторону, Пашка держал её за руку и что-то горячо ей говорил, пытаясь в чём-то убедить. — Дети, идёмте чай пить,— крикнула Ольга в приоткрытую форточку и прошла на кухню.

Вера Ивановна снова расстелила светлую льняную скатерть с вышитыми по канту курочками и колосками, поставила чайные чашки, розетки для варенья, принесла ложечки. Скоро в центре стола уже парил расписанный под хохлому электрический самовар; в китайском, тонкого фарфора заварном чайнике настаивался ароматный травяной сбор из ферментированных листьев кипрея, лесной душицы, сушёных ягод земляники и черники. Солнечный луч заходящего солнца пронзил стеклянную вазочку с густым вишневым вареньем и расплескался по скатерти малиновой мозаикой.

— А почему так недоверчиво ко мне относится Марья Дмитриевна? — недоумевая, спросил Пьер.

— Натура такая. Она со всеми так. Скажет — как отбреет. А с чего вообще ей быть простушкой, когда вся жизнь мимо прошла, замуж выйти война помешала: жених на фронте в первый день погиб. Вся радость — больница, да вот Аня была, теперь Алька. Марья Дмитриевна помогала её растить, крёстной матерью себя считает. Она, кстати, скоро придёт.