Баба Маня

У Пушкина Александра Сергеевича это Арина по батюшке Родио­нова, у Аксакова Сергея Тимофеевича — Евсеевич, не считая не прижившейся к его матушке Агафьи. У меня няней одно время была баба Маня. Она сидела со мной с моих трёх до пяти-шести лет. А это много.

Поскольку детский сад в степном хуторе Дёминском, когда не было угля топить печи, просто-напросто закрывали, а мама рабо­тала учительницей, то она обязательно должна была найти няню сидеть со мной. Как правило, в няни брали дальних родственниц или хорошо знакомых людей. «Беспроволочный телефон» давно дал характеристику каждой няне. Хотя у некоторых из них были изъяны, деваться было некуда — брали.

Баба Маня была то ли родной, то ли двоюродной сестрой ба­бушки Поли Поповой, сноха которой была двоюродной сестрой моей мамы и с семьёй которой общались. Этого было достаточно, чтобы попросить бабу Маню пожить в нашей семье.

У бабушки Мани было большое, немножко осунутое книзу, как не очень тугое тесто, лицо. Чёрные некогда волосы седоваты, завязаны сзади в пучок; глаза серые, спокойны; морщины также спокойны. Она была немногословна, медлительна. Кажется, она не рассказывала мне сказки, да и не любила читать. Она не суетилась вокруг меня, но если что-то со мной случалось — она становилась настоящей няней: охала, утешала, сокрушалась, что не доглядела.

Однажды в ноябре, когда мне было лет пять, вдруг всю мо­крую землю замостило ледком. У меня были коньки-снегурки. Я примотал их бельевыми верёвками и немедленно поехал кататься. Хотя каток был величиной с длинную лужу, верёвки быстро ослаб­ли и коньки отвязались. Конечно же, я похромал к бабе Мане, ведь детским пальчикам было не под силу затянуть верёвки.

Я прекрасно помню, как бабушка Маня, охая, стояла перед моими коньками на коленях и неумело дряблой своей рукой пере­вязывала мне коньки. Она говорила, что ничего, мол, сейчас за­вяжем, да ох, как же так они развязались. Я чувствовал, что баба Маня была заедино со мной, пятилетним ребёнком, — и это было главное, чем она помнится сейчас, ведь заединых с детьми взрос­лых людей на земле крайне мало. Взрослые люди, вырастая, ста­новятся сами по себе.

Я, наверное, ошибся, сказав, что баба Маня жила у нас с трёх до пяти-шести моих лет. Скорее всего, она жила несколько мень­ше. Долго прожить с нами она сама не могла. Дело в том, что баба Маня запивала.

Я не помню её пьяную. Видимо, она была совестливое женщиной и когда выпивала, не показывалась на глаза детям. А может быть, дети, как мы с сестрой Таней, и не знали, кто такие пьяные. Наш папа, не говоря уж о маме, почти и не выпивал. Ну а если мама пригубливала рюмку вина, то становилась весёлая и хохотала на весь дом. Получалось, что если бабушка Маня не хохотала, то какая же она была пьяная? Никакая.

Однажды я спросил бабушку Маню, что ей запомнилось в жизни больше всего? Может быть, я спросил и не так. Может быть, я спросил, что ей запомнилось больше всего на войне, которая тог­да, до 1960-го, была ещё очень близка. И баба Маня ответила, что больше всего ей запомнилось, как она наелась хлеба.

Дело было так. Закончилась война, отменили карточки. Баба Маня с каким-то своим другом, тоже старым (в моём понимании!, пошли на рынок и накупили себе три-четыре килограмма белого хлеба. «А накупили мы так много хлеба потому, что его впервые после войны стали продавать открыто и ещё потому, что он был грязным и оттого очень дешёвым».

«И вот мы принесли этот хлеб домой, — вспоминала баба Маня. — Нет, не так. И вот мы стали есть этот грязный, хрустящий на зубах хлеб прямо на базаре. Я отламывала этот хлеб и ела. И так мы съели каждый по две буханки. И я была счастлива, как никогда в жизни. Под конец мы отщипывали этот хлеб по маленькому ку­сочку и сосали его, как леденец — таким он казался сладким».

Почему-то сейчас я думаю, что баба Маня ела этот хлеб в марте или феврале, когда было ещё тало-морозно, наст осел и по­желтел. На рынке было много навозу, и от него стоял острый за­пах. А баба Маня ела этот хлеб и не могла надышаться им.

Баба Маня ушла из нашей семьи так же легко, как птичья стая уходит с сентябрьской земли вдаль, на юг. То есть естественно и плавно. В счастливом детстве всё естественно и плавно. Это уже после острые углы начинают резать жизнь металлическими сто­ронами. А в детстве события улетают бесшумно птичьей стаей. Скрываются в небе — и всё. И ты стоишь, глядишь вслед и всплак­нёшь, если что-то жалко, но слёзы сушатся воздухом быстро. Они легки, а щека горяча и ветер ласков.

Ещё один, последний раз, я встретил бабушку Маню классе в восьмом-девятом. Я знал о том, что она выпивает, да разговоров- то о ней было всего раза два-три в году, а то и реже. Я встретил её в Воропаевском саду в Новоаннинке весной, в разлив небольшого озерка. Она стояла, держась обеими руками за забор. На ней был старенький, застиранный от времени, серовато-пыльного цвета халат, какой обычно бывает у уборщиц. Она стояла и покачива­лась и не могла ступить самостоятельно шагу.

Я бы с ней не совладал, если бы оторвал её от забора. Поэто­му начал спрашивать, есть ли поблизости её знакомые. Она что- то пробубнила в ответ. Тогда я спросил бабу Маню, помнит ли она меня? Я спросил это дважды, или трижды, и назвал имя моей мамы и Дёминку, где мы жили.

Но баба Маня не помнила меня; она что-то пыталась сказать, но голос её был совсем тускл, и она также раскачиваясь, держалась за забор.

Я попробовал было взять её за рукав, чтобы отвести, куда ска­жет — ведь она в моём детстве, когда у меня развязались коньки, стояла передо мной на коленях и непослушными пальцами стара­лась затянуть бельевые верёвки. Но из разговора ничего не полу­чилось. И я, проведя время рядом с ней с полчаса, ушёл.

Ну а позже о бабе Мане я ничего и не слышал, кроме того, что она умерла.