Ацидантера (III часть)

Все внимательно слушали гостя, который рассказывал собравшимся историю полувековой давности, разложив на скатерти пожелтевшие от времени вырезки из газет, архивные справки, фотографии и аккуратно прошитый дневник, исписанный убористым почерком.

— Я вот хотел уточнить, когда Альбина погибла, — слегка охрипшим от волнения и усталости голосом спросил Пьер.

— Десятого июля сорок третьего её арестовали, а через пять дней приговор привели в исполнение.

— Значит, пятнадцатого? Невероятно… какое совпадение: Андрей сбежал из концлагеря семнадцатого июля сорок третьего, а накануне Альбина ему приснилась в водопаде, с ребёнком. Значит, уже мёртвая она ему дорогу указала.

— Наверное, Господь через её ангельскую душу Андрею путь к спасению дал. Вот как не верить в Бога после таких случаев… — задумчиво произнесла Марья Дмитриевна. — Они ж с детства неразлучные были, Андрей к Альбине близко никого не подпускал, с местными столько раз за неё дрался. Да и она никого не видела, кроме Андрюшки.

— Отец с документами на имя Анри Арно в составе Седьмой американской армии закончил войну в Мюнхене, высокие чины агитировали его на переезд в Штаты, предлагали остаться на военной службе, сулили обеспеченную жизнь. Но он рвался домой, об эмиграции слышать ничего не хотел. И тут передали ему советскую “Правду”, как раз вот эту самую, со статьёй о суде над изменниками Родины, так называемыми власовцами, попавшими в плен и прошедшими через концлагеря. Вот тогда стало ясно, что перспективы возвращения домой у отца очень туманные, а если ещё добавить его побег из концлагеря, участие во французском Сопротивлении и службу у американцев... Это гарантированно влекло за собой обвинение в шпионаже и однозначно — высшую меру наказания. Была ещё надежда на амнистию, все ждали её. Вышел июльский указ, а в нём про военнопленных ни словечка. Отец готов был на всё, считал, что он честен и чист перед всеми; добрался до советской комендатуры, и там ему один капитан недвусмысленно намекнул, что всех, кто был в плену, сначала в фильтрационных лагерях проверяют, и такая проверка не один год может длиться. К концу войны отец уже с трудом ходил, концлагерь здоровье подорвал окончательно. Пострадать могла и Альбина. Отец вернулся во Францию, к Мари. Она отца любила очень, только он долго этого не видел, относился к ней, как к сестре или как к другу. За участие в партизанском движении отцу оформили французское гражданство и назначили пособие от правительства Де Голля. В сорок пятом, на Рождество, родители поженились. В январе сорок восьмого родился я, а в марте отец умер, и мы остались вдвоём. Замуж мама больше не вышла, меня растила как русского: очень хотела, чтоб мы в Россию вернулись.

Пьер полистал дневник, нашёл в нём вдвое сложенный листок из блокнота и протянул его Альке:

— Это письмо по праву принадлежит тебе. Мама нашла его в документах отца.

Алька осторожно развернула листок, пробежала взглядом первые строчки и подняла глаза на замершую в ожидании семью.

— Это же не только мне важно?

“Здравствуй, дорогая моя, любимая Алечка! — тихо начала читать Аля. — Наверное, ты уже не ждёшь меня и мои письма. Возможно, ты давно получила на меня похоронку. Вполне возможно, что ты уже вышла замуж. Жизнь продолжается, даже если кругом война, разлуки и смерть.

Из письма, которое получил в декабре сорок первого, я знаю, что ты ждала нашего ребёнка. Не знаю, как сложилась ваша жизнь, кто у нас родился, но я хочу, чтоб вы знали — я не предатель. Я любил, люблю и буду всегда любить нашу родину и вас. Если родился сын, то пусть он вырастет настоящим мужчиной, а если дочка, то пусть она будет счастливой.

Аля, я не буду писать тебе о том, что мне пришлось пережить за эти годы. Война закончилась, нужно учиться жить заново. Обстоятельства сложились таким образом, что я не могу вернуться в Советский Союз. Я не могу подвергать опасности вашу жизнь, поэтому я хочу, чтобы ты вышла замуж и была счастлива. Не ищи меня.

Прости меня за всё. Прощай. Андрей. 22 августа 1945 г”.

ГЛАВА 8

В комнате ещё некоторое время стояла тишина и только слышно было, как в оконное стекло скреблась ветка рябины, словно искала защиты.

— Это всё? Жестокое письмо. Разве можно так поступать с человеком, которого действительно любишь? — Аля перевернула лист, подняла взгляд на Пьера. Снова защемило её сердце от сходства этого, до недавней поры неизвестного и чужого ей человека, с мамой, чей портрет висел прямо за его спиной, над старинным деревянным диваном. Будто наяву Аля увидела маму, сидящую на нём с рукоделием и погружённую в какие-то свои затаённые думки.

— Это, девочка моя, называется “резать по живому”. В жизни иногда приходится так поступать. Каково ему было там, на чужбине, обрывать последнюю ниточку надежды? — ответил Але Сергей Михайлович.

Вера Ивановна, опершись на круглый валик подлокотника громоздкого дивана, достала из маленького шкафчика, устроенного неизвестным умельцем над высокой выпуклой спинкой, сшитую из новогодних открыток шкатулку, и, как редчайшую драгоценность, извлекла из неё треугольник солдатского письма и две пожелтевших фотографии; бережно передала их Пьеру. На первой, совсем маленькой карточке, был снят белобрысый коротко стриженный с ямочками на щеках мальчик, а на другой — размером с почтовую открытку — двое: в объектив фотокамеры наивно-встревоженно смотрела худенькая девушка в тёмном с белым кружевным воротничком платье. Светлая, туго заплетённая коса девушки широкой змеёй спускалась по плечу и кольцом сворачивалась не её коленях. Рядом, развернувшись вполоборота и обнимая девушку за плечо, сидел высокий, счастливо улыбающийся худощавый юноша в новенькой, не по размеру большой гимнастёрке и неумело сдвинутой на бровь пилотке со звёздочкой. На обороте карточки аккуратным женским почерком было выведено: “Альбина и Андрей. Перед отправкой на фронт. 7 июля 1941 год”.

— Это ж надо, какое сходство, — Вера Ивановна подняла со стола карточку и поднесла её к лицу Пьера. — Марья, правда же? — обернулась она к Марье Дмитриевне.

Та, тяжело вздохнув, согласно кивнула:

— Похож, ох похож. Я, как увидела вас в кабинете у Михалыча, думала, что с ума сходить начала. Откуда, думаю, Андрей явился, да ещё такой молодой.

— Да, все однополчане отца так говорят. А теперь вот вижу, что и с сестрой мы на одно лицо, — повернувшись к портрету Анны, ответил Пьер. — А письмо можно прочитать?

— Конечно, и руку заодно сверим.

Пьер аккуратно развернул уже ветхий тетрадный листок:

“Здравствуй, дорогая и любимая моя Аля!

Пишет тебе твой друг и жених Андрей. Во-первых строках своего письма хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. А ещё сообщаю тебе, что мы бьём фашистов и будем бить до последнего их вздоха и с победой вернёмся домой. Победа будет за нами. А ещё сообщаю горькую весть. Наш незабвенный друг Всеволод пал смертью храбрых от коварной пули врага 9 июля возле станции… — Название зачеркнуто, цензура не пропустила — ...и похоронен в лесу севернее железной дороги. Клянусь отомстить фашистам за смерть своего лучшего друга. Кланяйся Маше, пусть она навсегда запомнит геройски погибшего Севку. На этом прощай, моя дорогая и любимая Аля! Жди меня с победой. 25 июля 1941 год”.

— Да, писал он, — взглянула на письма Марья Дмитриевна.

— Судя по дате, Андрей писал это письмо из медсанбата и ни словом не обмолвился о ранении, — сворачивая обратно во фронтовой треугольник письмо, заметил Пьер. — Есть ещё один важный момент, и я хочу, чтоб вы поняли меня правильно. Отцу, как участнику движения Сопротивления, была назначена пенсия. После его смерти эту сумму выплачивают его вдове, то есть моей маме. Но она считает — и я её поддерживаю, — что нечестно пользоваться этими средствами, когда, возможно, где-то бедствует Альбина и ребёнок Андрея. Мама неплохо зарабатывала переводами, нам было достаточно. Таким образом, на счёте в банке накопилась довольно приличная сумма. Поскольку ты, Аля, являешься единственной наследницей Андрея, а я, естественно, не претендую на этот вклад, мы с мамой хотим передать эти деньги тебе. Не мне рассказывать, насколько тяжела сейчас обстановка в России: на улицах Москвы танки, да и в целом по стране небезопасно и очень сложно. Аля, этих денег хватит, чтобы купить хорошую квартиру в спокойном районе Парижа, оплатить учёбу в любом престижном университете Европы или США, а на проценты от остатка можно безбедно жить, вообще не работая. Можно вложить их в любой бизнес. В общем, вариантов много. Тебе решать.

Все недоумённо смотрели на Пьера, не вполне понимая, шутит он или говорит совершенно серьёзно.

— Ого, — присвистнул Пашка, — во дела...

— Деньги? Франки? Я вас впервые вижу, дяденька. Когда мама умирала, я готова была всю себя на органы продать — на запчасти богатым буратинам, а теперь я уж как-нибудь без вас и ваших денег проживу. Покупайте себе квартиры в парижах и где вам угодно, а мне и здесь хорошо! — Аля резко отодвинула стул и, закрыв лицо ладонями, опрометью выскочила из комнаты.

—Я что-то не то сказал? Я ж как лучше хотел, — растерялся Пьер.

— О девка, вся в мать. Не купишь её за бриллиантовые россыпи и золотые горы.— всплеснула руками Марья Дмитриевна. — И ведь по-своему права. Куда, глаза вылупимши, кидаться? От добра добра не ищут.

— Права-то права, только правда о нашей действительности нынче совсем неприглядно выглядит, — задумчиво произнёс Сергей Михайлович. — Интересный сегодня день. Аля, вернись, пожалуйста, к столу — разговор окончить.

Заплаканная, с опухшим от слёз носом, Алька молча вернулась, села с краешка; дрожащие пальцы вертели тонкий батистовый, с кружевной каёмкой, платочек. Все внимательно смотрели на Сергея Михайловича, а он, положив на стол крупные руки со сцепленными в замок пальцами, сосредоточенно молчал, затем заговорил без предисловий.

— Меня утром вызвали в наше управление и объявили, что с января прекращается финансирование больницы…

— Ой, можно подумать, что они её сейчас финансируют, — язвительно вставила Марья Дмитриевна. — Зарплаты с февраля не видали; ни шприцов, ни бинтов, лекарства больные себе сами покупают, постельное бельё уже своё приносить начали, и кормёжка вся давно с огорода больничного; Вера вон все закрутки с погреба перетаскала, и Варвара сумки в больницу прёт; мыши — и те разбежались.

— Ты, Дмитревна, на язык-то у нас остра, в следующий раз я тебя с собой к начальству возьму, вот они испугаются. Шутки закончились, здание нашей больницы передают под гостинично-развлекательный комплекс. Сегодня я имел, так сказать, честь беседовать с новым хозяином. Он любезно согласился подождать до тридцать первого декабря, а первого января сюда завозятся стройматериалы и начинаются ремонтные работы. Так что к новому году мы должны освободить и здание больницы, и флигель. — Сергей Михайлович тяжело вздохнул и обречённо продолжил, — он за три копейки купил и больницу, и всё руководство района, по всей видимости. А мы в эту сумму не входим, поэтому нас вытряхивают на улицу. Хотя не совсем так: этот делец предложил мне должность управляющего.

— Интересное кино! — покачала головой Вера Ивановна.— Из больницы бордель сделать, а хирурга с золотыми руками на побегушки определить? Может, пожаловаться куда?

— Мама, куда и кому жаловаться? Верховный Совет из танков расстреляли, раненых и убитых грузовиками из Москвы вывозят, а тут какая-то больничка — кого она волнует... Уедем к Володе, как-нибудь устроимся. Детям только школу менять, ну да ладно, как-то утрясётся, — сокрушённо отмахнулась Ольга.

— Послушайте, есть же закон, суд, права человека, как же так? Или я чего-то не понимаю? — удивлённо спросил Пьер.

— Именно — не понимаешь… — пробарабанила пальцами по бархатной скатерти Марья Дмитриевна.— Тамбовский волк у нас сегодня законы устанавливает, он же и судья на этом волчьем суде. Демократия нам объявлена, свобода слова — куда хочешь, туда и иди, что хочешь, то и говори.Только никому до тебя дела нет. Хоть обкричись. Нету будущего ни у страны, ни у детей. Нам-то уж понятно, мы своё, как говорится, отжили. А молодёжи один путь — уезжать отсюда нужно. Фашисты нас не одолели, а балаболы эти в два счета страну развалили и к рукам прибрали. Дед Аркадий кровью своей землю полил, а его внучок Егорка теперь ею торгует стаканами, как бабка на базаре семечками. Вот тебе и сказка про мальчиша-кибальчиша на современный лад. Так что, голубушка моя Алевтина, принимай предложение заграничного родственника. Не каждый день богатые дядюшки наследство предлагают. Уезжай отсюда, пока молодая; пообвыкнешься, пооботрёшься, всё у тебя хорошо будет. Не к чужим же людям ехать, чай вы родня. Чем ты хуже француженок?

Аля растерянно смотрела на взрослых, обвал разной и очень серьёзной информации в пух и прах разнёс привычный уклад, и сегодня, сейчас, требовал от неё принятия важных решений, переворачивающих жизнь.

— Вы все так считаете? Мне действительно нужно ехать? Бабуль, а ты что думаешь?

— Да, Аля, соглашайся, — тяжело вздохнула Вера Ивановна. — Хоть и не представляю пока, как тебя отпущу.

— Дядя Пьер, Вы правду про деньги говорили? И они действительно будут мои? — встревоженно спросила Алька.

— Деньги, все до последнего франка, принадлежат тебе. Я хоть сейчас готов подписать необходимые документы об их передаче. Ты согласна?

— Да, — еле слышно произнесла Алька.

ЭПИЛОГ

Как обычно стремительно, Алька взбежала по округлым ступенькам, мельком взглянула на помолодевших после раставрации атлантов, с усилием потянула на себя тяжёлую дубовую дверь с узкими стрельчатыми стеклянными вставками.

В просторном, сверкающем начищенным паркетом холле под высоким сводчатым потолком, расписанном безбрежно голубым небом и легкими кружевными облаками, звенели голоса; с шумом и гиканьем детская озорная лавина растекалась по коридорам и светлым, уютным комнатам.

Алька заглянула в просторный кабинет физиолечения, где мерно гудели и тихо пощёлкивали аппараты; возле них хлопотала округлившаяся и невероятно похорошевшая в последнее время Любочка. Алька обняла её, чмокнула в щеку, вручила ей замшевый солнечно-румяный персик и также быстро пошла по коридору дальше — мимо оборудованных по последнему слову технической мысли медицинских кабинетов и спортивного зала с бесконечно повторяющимися зеркальными отражениями тренажёров.

В ординаторской, присев к столу, Алька пододвинула стопку санаторно-курортных карт. “Вот и наступил он — мой первый настоящий рабочий день. Эх, мама, как бы ты гордилась мной, сколько всего мы бы сделали вместе.” — Алька достала из сумочки мамин дневник — толстую общую тетрадь в коленкоровом переплёте, погладила рукой её шершавую поверхность.

Ветерок тихо шелестел лентами жалюзи. Алька встала, отодвинула их, распахнула створки окна. В кабинет ворвалось тепло яркого летнего дня, наполненного медвяными ароматами, горькими оттенками рябины, разогретой земли и прохлады заросшего кувшинками пруда. Стрижи, лавируя меж деревьев, молниями проносились над парком. В бесконечно синем небе реактивный самолёт, сверкающий отражёнными солнечными лучами, серебряным ткацким утком пронзил белёсую кудель облака и потянул, потянул за собой тоненькую шёлковую нить, вышивая неповторимые узоры в гобелене нового дня.

— Господи, хорошо-то как! — выдохнула Алька.

С высоты второго этажа она видела, как, переваливаясь утицей, осторожно спустилась по ступеням Любочка, бережно поддерживаемая под руку Пьером, а навстречу им, спотыкаясь и рискуя расшибиться бежал их пятилетний Максимка.

Алька вернулась к столу, раскрыла очередную карту, и в этот момент с улицы раздалось громкое: “Аля!!! Алечка!!!”

Она выглянула в окно, на мгновение зажмурилась, словно не поверив своим глазам, и счастливо рассмеялась. — Внизу, возле клумбы с распускающимися георгинами и ацидантерами, буйствующими вокруг изящного светло-серого постамента с молочно-розовой мраморной копией античной Гебы, стоял в новенькой форме пилота Аэрофлота и охапкой белых роз в руках высокий, плечистый, улыбающийся Пашка.

"Эрика*" — (нем. Erika) — одна из наиболее известных маршевых песен германской армии.

“Friss, Schwein!”* — "Жри, свинья!" (немец.)

"песенку о летящем вороне и ветре свободы***-Песня партизан (фр. Le Chant des partisans) — песня Французского Сопротивления. Автор Анна Марли.