Далёкое-далёкое детство. неДетское

Уже отложены в сторону Пришвин, Паустовский и Бианки, пережиты истории Тимура и Мишки Квакина, вместе с папой прочитаны забавные рассказы Даррелла.

И вот горячее детское воображение переносит меня в вымирающие от голода поволжские степи. Вместе с Мишкой Додоновым я отправляюсь в Ташкент – город хлебный. Под огромным вагонным колесом не на жизнь, а на смерть сражаюсь с такими же бедолагами за пыльную корочку хлеба; прижимаюсь к горячему боку пыхтящего паровоза; горько оплакиваю смерть друга Сережки и рассматриваю верблюдов в бескрайних киргизских степях.

В этот момент неожиданно и вместе с тем ободряюще мягко рука отца ложится на моё плечо.

– Пап, но ведь это писатель всё придумал, правда? Так не было же, да? Нам в школе говорят, что при царе народ очень плохо жил, что революция всех бедных сделала богатыми, и всем сразу стало хорошо.

– Как тебе сказать, дочка…

Папа присел на низкую скамеечку перед печкой, достал из нагрудного кармана коричневый янтарно-прозрачный мундштук, тонкой проволочкой прочистил его канал и осторожно продул, словно нежную флейту перед сольным выступлением в консерватории. Из серебристого портсигара извлёк сигарету «Шипка», тонкими, слегка подрагивающими нервными пальцами вставил её в мундштук. Открыв чугунную дверку, кочергой растормошил горящие поленья и прикурил от подкатившегося к краю багрово-синего уголька. Некоторое время он молча смотрел в огненное жерло, дым от сигареты кружевной струйкой витиевато втягивался в топку.

Я притихла и, прижимая к груди книжку, ожидала продолжения разговора. Отец задумчиво улыбнулся каким-то своим неведомым мыслям и произнёс:

– Хочешь, я расскажу тебе, как я не видел царя?

– Конечно, хочу, – рассмеялась я, – обычно же рассказывают, как видели.

– Далёкое-далёкое детство… Мне года три тогда, или четыре, не больше. Не могу сказать, поздней осенью или ранней весной матушка наша собрала нас, младших, одела потеплей и повела смотреть царя. Он тогда в Москву приехал и должен был проследовать по улицам в Кремль.

Шёл дождь со снегом, ветер холодный дул, мостовая вся покрылась коркой льда. Я сильно устал, казалось, что мы очень далеко шли. На тротуарах стояли толпы горожан, все старались поближе к дороге протиснуться. Городовые в черных шинелях с блестящими бляхами на груди отгоняли людей назад. И вот издалека раздался цокот копыт, все закричали, стали руками махать.

Из-за поворота показался сначала отряд конников; на высоких красивых лошадях проскакали казаки – в синих черкесках, ремнями перетянуты, папахи черные на головах. У всех шашки на боку. Снег из-под копыт в разные стороны полетел, мне в лицо попал. Пока я отряхнулся, смотрю – упряжка катит с каретой, окошко занавеской прикрыто. И следом еще группа всадников пронеслась. Спрашиваю у мамы: «А где царь?». «Да вон он, в карете проехал», – отвечает. И пошли мы домой.

– А потом, пап, ты видел царя?

– Нет, дочка, не видел. Началась вскоре война с Германией, потом революция, и всё стало совсем по-другому.

– А в Москве вы где жили? – не унималась я.

– На Солянке. Есть такая улица в центре.

– Солянка? Смешное название!

– Здесь давным-давно царский соляной двор находился, оттуда и пошло название. Это старый район Москвы, там тихие улочки, камнем вымощенные, сады яблоневые, дома невысокие. Мы рядом с женским монастырём жили во флигеле. Я, самый младший в семье, да четыре сестры: Васса, Лидия, Мария и Клавдия. Отец инженером был, он починить мог любой механизм – от паровоза до карманных часов. Это нас и спасло в Гражданскую войну. Мама нашим воспитанием занималась. Однажды родителям дали для моих сестёр приглашение в этот женский монастырь на праздник Рождества, а мне тоже хотелось пойти. Тогда меня нарядили в платье с кружевами, бант в кудрявые волосы повязали, объяснили, чтоб я никому не говорил, что я мальчик. Там, на празднике, монахини стали подарки раздавать, и мне протянули куклу. «Не хочу куклу, – говорю, – хочу паровоз!». Монахиня удивилась: девочки играют в куклы, а не в паровозы. «А я не девочка, я мальчик!» – говорю им. Все смутились, а я себе выбрал зелёную деревянную бочку с черпаком на тележке с колёсами. Так за верёвочку и прикатил её домой. Такая вот из меня «девочка» получилась.

Я представила себе эту картину и громко расхохоталась.

– Пап, а ещё что-нибудь расскажи, а…

– Мы с друзьями зимой катались на санках прямо по мостовой. Улочки у нас извилистые, узкие, да к тому же место холмистое, неровное: страшно, когда из-за поворота неожиданно возок выскакивал. Ямщик кричит: «Пади! Пади!», мы кубарем на обочину летим. Как нас лошади не затоптали тогда, один Бог ведает.

Как-то летом маляры красили крышу нашего дома. Дождались мы, когда они обедать ушли, через слуховое окно выбрались наверх. Дом двухэтажный, крыша покатая, жестяная; таз с краской стоит, кисти рядом лежат. Скользко, высоко, жутко. Подтянули мы этот тазик к самому краю крыши, подтолкнули легонечко. Такая звезда во дворе получилась! Мы – на чердак и по черной лестнице дёру дали.

– Что вам за это было?

– Сошло с рук. Все подумали, что таз сам с крыши упал. А я вот эту звезду до сих пор помню. – Отец не спеша сполоснул свою большую эмалированную кружку, насыпал в неё заварку из жёлтой картонной пачки с весёлым слоном на фоне древнеиндийского храма, налил кипятка из поющего на плите чайника, вдохнул горячий аромат. – И такая вот история была однажды.

- Как-то Клавдии подарили кувшинчик – маленький, настоящего китайского фарфора. Сквозь него солнце просвечивало, такой он изящный и тонкий. Дождался я, когда Клава ушла гулять, зашёл к ней в комнату. Смотрю на заветный кувшинчик, насмотреться не могу. Привязал к его ручке нитку, опустил в окошко на улицу, кувшинчик раскачивается, вертится. Солнце в золотой каёмке искрами разбрызгивается, в кобальтово-синем бочке небо голубое отражается. И всё бы хорошо, да узелок развязался – кувшинчик вдребезги о мостовую

– Тебя наказали за это?

– Отец очень строго посмотрел, мама головой покачала, укоризненно так. Клавдия расстроилась, порой вспоминает эту историю. Вот и всё наказание. Я, когда сам зарабатывать начал, искал такой же кувшинчик на замену. Не нашёл, видно — единственный он был. Эх, заговорились мы с тобой, скоро мама с работы придёт. Может, сварим супец? Бульон уже готов.

– Пап, я не умею суп варить.

– Ты будешь делать, а я тебе подсказывать, и всё у нас получится.

– Только ты дальше рассказывай, ладно?

Пока я неумело чистила картошку, отец принёс большой корявый пенёк и несколько поленьев поменьше. Присев на скамейку, уложил в печку дрова. Наш большой серый Котофей подошёл к нему и ласково потёрся о коленку. Папа, нелепо оттопырив руку и не касаясь кота ладонью, локтем отодвинул его в сторону.

– Иди-ка, животное, не крутись тут, не люблю я это. Знаешь, Уля, пень, хоть и сухой, в одиночку гореть не будет, а вот с союзничками столько жару даст! Так же и в жизни: один человек, даже самый умный и сильный, мало что может сделать, но вместе с единомышленниками он горы свернёт!

– Расскажешь что-нибудь ещё, пап?

– Что же тебе рассказать-то? – отец задумался, теребя в руках только что полученную газету. Она мелко подрагивала, шелестела, в его пальцах словно продолжала жить своей жизнью. – Пожалуй, вот эту историю.

- Недалеко от дома, буквально на соседней улице, располагался собор, красивый, немецкий. Там играл настоящий орган, музыка просто завораживающая, божественная. Мы туда с мальчишками бегали. Старшие сёстры учились в гимназии, а я по своему малолетству проходил обучение дома. Однажды расшалился, сбежал по лестнице вниз, а там моя матушка разговаривала с каким-то важным господином, и я уткнулся в его мохнатую шубу. Он меня отстранил немного, весело так посмотрел и сказал: «Нехорошо так, молодой человек, нехорошо». Позже я узнал, что это к нам заходил Савва Мамонтов.

– А дальше?

– А дальше началась Первая мировая война. Черносотенцы в Москве громили немецкие и еврейские кварталы, а мы как раз в таком и жили. Вот тогда нам пришлось переселиться в «Пьяный дом».

– Пьяный? Разве дом может быть пьяным?

– Доходный дом. Что-то вроде общежития. Там сдавали недорогие маленькие квартиры. Бегу я как-то, а по противоположной стороне улицы Васса идёт, и под локоть её поддерживает высокий красивый офицер. Она в то время уже была студенткой университета Шанявского, жила отдельно от нас. Я кричу ей: «Васса, Васса, а мы теперь в «Пьяном доме» живём», только она сделала вид, что меня не слышит. Неловко ей стало, что у нас всё так сильно изменилось.

А вскоре произошла февральская революция. В Москве митинги шли, Лидия прибежала домой, папе говорит: «Там на митинге люди кричат: «Режь публику!», а отец ей газету показывает и спокойно так отвечает: «Не бойся, это они «республику» требуют».

Потом, осенью семнадцатого года, на улицах Москвы начались бои, стало совсем опасно, и родители решили уехать к родственникам в Поволжье, в станицу Островскую. Васса и Лидия остались в Москве, уже взрослые, они работали в книжном магазине, а нас – Марию, Клавдию и меня, увезли. Поселились мы в деревенской избе, непривычно так, чудно. В восемнадцатом году началась эпидемия холеры, тогда и наша мама умерла.

– Пап, тебе ведь только девять лет было?!

– Да, Улейка, девять. Как тебе сейчас.

– Как же это произошло?

– Она на местный базар пошла, выменять продукты на вещи, там вишенку съела. Этого хватило, чтоб заразиться. Тех, кто от холеры умер, хоронили в общей могиле, ров большой вырыли, тела хлоркой пересыпали.

– Ой, страшно как!

– Мы глупые совсем были, с мальчишками бегали по кладбищу на покойников смотреть. Детство смерти не боится, потому что пока ещё страх жизненным опытом не накоплен. Это сейчас у меня мурашки по спине, а тогда…

– Как же вы жили после смерти мамы?

– Тяжело. Спасало то, что отец многое умел. К нему несли в починку всё, что ломалось: примусы, дверные и амбарные замки, швейные машинки. Он и самовары паял, и серьги с кольцами. А уж сколько он восстановил часов всяких самых разных систем!

Когда Гражданская война началась, власть в станице всё время менялась. Загромыхает вокруг, пальба-стрельба, крики – красные захватили станицу: повесят красный флаг, свои порядки начинают устанавливать. Приходят к нам, часы в ремонт несут. А ночью снова трам-тарарам, пулемёты, взрывы – это белые в Островскую ворвались. Красный флаг срывают, свои знамёна вывешивают. И тоже часы несут. И так по многу раз: то красные, то белые, то анархисты, то зелёные, то просто бандиты без всякой политики, опознавательных знаков и стягов.

Власть менялась, а часы иногда оставались. Потом, когда уже стало понятно, что прежние хозяева за своими хронометрами не вернутся, выменивали продукты за них.

– Пап, а где вы прятались, когда стрельба начиналась?

– Если очень сильно стреляли, то в подпол спускались. А когда боёв не было, с друзьями бегали смотреть, кто на сей раз станицу захватил. Летом купаться на Иорданку ходили, рыбу ловили. А с Сашкой Кибальниковым* мы потом в саратовском художественном училище вместе оказались. Помню, как-то наш сосед решил поучаствовать в сельскохозяйственной выставке. Очень ему хотелось главный приз получить. Возникла у него идея: вырастить тыкву с портретом Ленина. Попросил меня, и я по фотографии в газете на маленькой тыковке нацарапал гвоздиком такое изображение. Росла, росла тыква, да и к осени выросла – кривобокая только получилась. И вместо лица вождя – чудовище какое–то кривоглазое.

– И что вы с ней сделали?

– Порубили на куски и корове скормили. Разве можно такое людям показывать. Обвинят в какой-нибудь контрреволюции, и дело с концом. Как раз в это время Марию нашу убили, и мы остались втроём.

– Как — убили? Она, что ли, воевала?

– Нет, дочка, не воевала она. Мария красивая и умная девушка была. Расстреляли её у красной мельницы. Это тяжёлая история, я потом тебе всё расскажу. Когда подрастёшь немного.

Отец замолчал, закурил снова, долго молча смотрел в окно. Дым от его сигареты колечками поднимался к потолку нашей неказистой хатёнки, столбик пепла становился всё длиннее и длиннее, пока сигарета не истлела до самого мундштука.

– Пап, а сколько лет исполнилось Марии, когда она погибла?

– Восемнадцать. Всего лишь восемнадцать.

– Что же дальше?

– В девятнадцатом году голод начался. Засуха, неурожай. Да и все запасы зерна и продуктов у крестьян изымали для рабочих. Очень много людей тогда умерло от голода. Бандиты орудовали, скот угоняли. Мы как–то с друзьями засиделись на берегу допоздна. Смотрим, а какие-то люди быкам копыта тряпками обмотали и в степь угнали. Если б они нас заметили, несдобровать бы нам тогда. Когда уже совсем невмоготу стало, отец решил, что пора из Островской уезжать, да и Клавдия уже в городе училась.

– Вы в Москву вернулись, в свой дом?

– Нет, в Москву нам уже некуда было возвращаться. Да и там жизнь тоже несладкая стала. Поехали мы на Кавказ, в Баку. На нефтяные прииски. Отец рассчитывал устроиться инженером на нефтеперегонный завод. Выменял он за часы билет на поезд, и поехали мы в «землю обетованную», как отец говорил.

Долго ехали. То паровоза нет, то путь занят, то начальник какой-нибудь станции разрешение на проезд не даёт. Народу тьма. Всюду крики, ругань, драки. Дети плачут, бабы воют. Мешки, баулы, ящики; всё непонятно, всё перемешано. Жара чудовищная, вода протухшая. Туалетов нет, мухи, грязь, вши. Многие тифом заболели, и мой отец заразился. Уже в Азербайджане на станции Гянджа всех заболевших и умерших сняли с поезда.

– И твоего отца тоже? У вас же был билет!

– Что билет? Всех снимали без разбора: и с билетами, и без них, с полок, с крыш, с тамбурных площадок. В сквере возле станции положили рядами. Там он и умер, там и похоронили его в общей могиле. Я, когда взрослым стал, ездил потом туда, в Гянджу. Вместо этого сквера теперь автостанция и площадь, асфальтом покрытая. Цветы прямо на дорогу положить пришлось.

– А как же ты? Ты дальше поехал?

– Нет, дочка, мне дальше некуда было ехать, да и не зачем. Поезд ушёл, а я остался в чужой Гяндже. И страна чужая, и люди кругом чужие, и язык чужой, непонятный. Ни одной родной души рядом. А у меня — ни билета, ни денег.

- Сколько ж тебе лет тогда было?

- Четырнадцать мне весной исполнилось.

– Пап, а как ты возвращался?

– Долго. Почти три года.

– Три года? Ты пешком, что ли, шёл?

– По-всякому. Иногда и пешком. Мне сначала вроде повезло очень. Один духанщик нанял меня расписывать стены в его чайхане. Обещал заплатить, чтоб я билет купил на обратную дорогу. Нарисовать нужно было гору высокую со снежной вершиной, на её фоне скачущего на черном коне всадника. И чтоб он был в развевающейся на ветру бурке и высокой папахе, в черкеске с газырями. У коня морда со свирепым взглядом, а на лице всадника лихо закрученные чёрные усы. Раз в день духанщик мне давал лепешку и пиалушку простокваши, ночевал я тут же, на деревянном топчане. Когда я закончил работу и попросил расчет, то хозяин мне ничего не дал.

Мол, кормил меня столько времени, и жил я у него. А если не уберусь, то прибьёт меня и в канаву выбросит: «Кому ты нужен, сирота голодранская? Кто тебя искать будет?». Дал я оттуда дёру на станцию, прибился к таким же бездомным. Вместе и добирались. Вот как в твоей книжке описано.

– Но ведь это опасно?

– Что делать, если ехать нужно? В вагон без билета не попадёшь, мы под вагон залезали — в собачий ящик, или на крышу забирались. Распластаешься по ней, как ящерица, ветер только в ушах свистит, холод жуткий. Самое главное – не заснуть, иначе свалишься невзначай. Да ещё страшно, когда поезд идёт по мосту. Фермы у мостов низкие, и если не успеешь прижаться к крыше, то запросто сшибёт, пойдёшь рыбам на корм.

– Пап, а что вы ели?

– Что придётся и когда придётся. Все тогда голодные были, так что особо никто беспризорников не жаловал. Мальчишки воровали, а я так и не научился.

– Как воровали? Чужое?

– А как выжить? Мы сделали удочку – палку с верёвкой крепкой и к ней гвоздь, крючком согнутый, привязали. С крыши в открытое вагонное окно закидывали такой крюк, тряпку какую-нибудь с полки зацепляли и бежали по крышам подальше. На следующей станции меняли на хлеб. Я всем желающим угольком рисовал портреты, на чём угодно: на газетах, картонках, фанерках – за еду.

До Ростова добрались, а там облава. Всех пойманных беспризорных собрали в приют. Типа детского дома что–то. Постригли наголо, отмыли, переодели в чистую одежду, ботинки выдали. Накормили горячей похлёбкой, хлеба по куску дали. Всем койки выделили, постельное бельё, одеяла.

– Постригли-то наголо зачем?

– Так мы все были вшивые и лишайные. Как шелудивые коты. Иначе-то не вылечить. Кормили нас три раза в день, не досыта конечно, но уже и не впроголодь. Занятия проводили учителя, воспитатели – как в закрытой школе. За территорию нельзя выходить. Боялись, видимо, что мы снова разбежимся.

– Ты долго там находился, пап?

– Долго. Почти до восемнадцати лет. Но и там тоже несладко жилось. Собрали детей разных, многое переживших, некоторые вообще с бандитскими замашками. Вот они свои законы устанавливали. Отбирали у младших и слабых еду, одежду, работать за себя заставляли. Могли ещё и тёмную устроить.

–Тёмную? Что это?

– Ночью жертве одеяло на голову набрасывали и дубасили всей шайкой. Забить могли до смерти.

– Пап, как же ты там выжил?

– Бог миловал, дочка. Я рисовал хорошо, поэтому меня директор опекал. Каморка была в административном корпусе, там я плакаты делал всякие, там и спать оставался.

– Пап, а потом? Что потом?

– Какая ж любопытная ты у меня! Зачем тебе всё это знать?

– Я всегда думала, что такие истории только в книжках бывают. А у тебя вон сколько всего в детстве произошло! После приюта что делал?

– Поехал в Москву своих искать. Уже с билетом, в вагоне. Обошёл знакомых, узнал, что Лидия в Саратове живёт, вот к ней и отправился. Она мне помогла очень – и поддержала, и в художественное училище помогла поступить.

– Пап, а в училище что было?

– Давай-ка, Уля, продолжим наш разговор завтра. Мы с тобой и так столько всего вспомнили. И супчик наш готов, и мама скоро придёт. Пойдём-ка лучше на речку посмотрим, не начался ли там ледоход?

Отец накинул на плечи свою потрёпанную телогрейку, я – пальтишко, и вместе мы вышли на берег.

Вода в речке почти заполнила всё русло, разлилась далеко в лес, подтопила наш высокий берег. Мутная клокочущая масса широкими дорогами оттеняла серую, с тёмными промоинами, ленту льда, готового в любую минуту раскрошиться на огромные поля и маленькие льдинки, закружиться в беспощадном, безжалостном хороводе, сметая всё на своём пути. Грозная и, вместе с тем, величественная мощь ощущалась в этом разливе. Кажется, что даже земля подрагивала, вибрировала под ногами, не в силах сдержать напор стихии.

Я прижалась к отцу, он взял мою ладонь своими нервными, тонкими с крупными суставами пальцами, а сам неотрывно смотрел на лес, графично прорисованный на фоне бесконечно-синего неба. Его поседевшие волосы лёгким ветерком развевались над высоким лбом, там, где тяжёлая жизнь оставила широкие залысины-отметины, лизнув его своим шершавым языком.

*Александр Павлович Кибальников — советский скульптор. Народный художник СССР; Лауреат Ленинской и двух Сталинских премий второй степени. Действительный член АХ СССР.